| Статья написана 8 мая 2016 г. 12:34 |
В Новосибе уже три часа идет снег. ( ) Самая подходящая обстановка, чтобы пить колу или горячий шоколад, слушать "Сплин", вести приятные беседы и доделывать то, до чего не доходили руки. Выложить стихи, например. Я их все записываю по старинке в тетрадку — так вот, в марте предыдущая (оранжевая) закончилась, и я завела новую (с бабочкой). Для ровного счета пусть здесь будет все, что еще не выложено из оранжевой тетради.
#стихидляванечки
(цикл) * * *
Крошке Енотику нужен хрустальный дом,
кухни, кладовки, тёплые спаленки в нем,
с флюгером-птичкой, крутящимся даже в штиль,
и чтобы звезда венчала башенный шпиль.
Есть чертежи, и стройка кипит с утра:
шепчутся, лапки поджав, посреди двора,
перебирают кварцы, топазы, слюду
Крошка Енотик и Тот-Кто-Сидит-в-Пруду.
* * *
Крошка Енотик сидит и смотрит в окно.
Солнце ушло за деревья давным-давно,
небо затянуто снежною пеленой.
Крошка Енотик учит себя: "Не ной,
так и должно быть зимой, январь — он январь и есть.
Видишь в лесу фонарь? Значит, Нарния где-то здесь".
Крошка Енотик свой открывает шкаф,
ищет ботинки, шапочку, шубку, варежки, шарф,
ставит на стол сервиз и коржики на меду,
чайник включает — ну как без него придут...
...................................................... ......
Белая Ведьма со свитой туда и сюда
носится в санках по зеркальному льду пруда.
* * *
Солнце над горизонтом — рыжее, как грейпфрут.
За руки взявшись, по снежной равнине бредут
Крошка Енотик и его братишка-близнец,
целую вечность гулявший — и найденный наконец.
Строчки следов на полотнах недавних вьюг.
К фавну в пещеру ваши теории, доктор Юнг —
пусть они там по углам, как вуглускры, шуршат:
Крошка Енотик знает, что анима — не душа.
Сколько ни есть на свете лекал, и весов, и мер -
всё, что живёт и дышит, сшито на свой манер...
Двое идут и смотрят, как оживает лес:
шустро на ветку дуба кто-то мохнатый влез,
кто-то пернатый распевается: динь-ди-лень!
Вот тебе, Крошка Енотик, и Дьюрин день -
с той стороны горизонта уже улыбаются всем
жёлтая долька лимона и горсточка монпансье.
* * *
В доме уборка, готовка, возня и смех -
Крошка Енотик к себе приглашает всех.
Хриплый дверной колокольчик трещит весь день:
фавны заходят и белки, барсук и олень
(этот и вовсе зачем-то пустился в пляс -
щедро усыпан алмазами в кухне палас).
В сборе весь лес, и к вечеру невзначай
Белая Ведьма заглядывает на чай.
Дым коромыслом до утренних петухов:
лепят гурьбою волшебников и пастухов,
снежных барашков, пасущихся у пруда...
С башни хрустальной улыбается им звезда.
* * *
Не грусти. Ты был прав — и у кошек есть собственный рай,
со сметаной, диваном, клубком незадачливых ниток:
хочешь — ешь или спи, хочешь — с мышками в кошки играй,
хочешь — в сад выходи поваляться среди маргариток.
Кот, попавший сюда, забывает и голод, и боль
(совершенно неважно, что было с ним — рак или грыжа).
Добродетель кошачья проста, ей владеет любой —
двери в лето открыты всем кошкам. Особенно рыжим.
-------
* * *
Жизнь коротка, словно вдох или выдох, — мудрено ли продлить ее?
Умножается до бесконечности разделенное бытие:
что оставил себе — потеряешь, только то твое — что отдашь,
и каждый из тех, кто зовет тебя другом, — твой персональный крестраж.
Мысль о тебе в суете — все равно что тереться щекой о плечо,
забираться под плед и, прильнув к тебе, разговаривать ни о чем,
или — с тестом возиться на кухне, печь оладушки по выходным,
знать не зная при этом, какая погода и чей там сегодня Крым.
Мысль о тебе — это мой талисман (признаю, что вдвойне повезло),
замедляющий бешеный бег времен и отгоняющий зло.
Если жизнь — это "боинг", горящий в полете над белым хребтом облаков,
ты — моя кислородная маска, и воздух — твоя любовь.
Минотавр
Скучновато стало мне в лабиринте,
я б отсюда хоть рабом на галеры:
под ногами – Ариаднины нити,
за дверями – грипп, чума да холера…
Я брожу и приключеньями брежу,
иногда изображая свирепость:
месяцами ждать героя-невежу
для чудовища, чай, даже нелепость.
Ариадна жарит мясо с картошкой,
варит полные котлы вермишели,
уговаривает – ешь понемножку,
ты мужчина, значит, должен быть в теле.
Вкуса к жизни, жаль, совсем не осталось –
надоели мне герои до рвоты…
Но – брожу и полирую свой лабрис:
что поделаешь – такая работа.
Что скрывать: когда не сплю – спозаранку
все мерещится мне смерть-избавленье…
Но хожу и тренирую осанку,
силу воли, апперкот
и смиренье.
* * *
Ночью приходит кот, ложится на поясницу или на бок -
теплый, тяжелый, урчащий, когтистый клубок.
У него зачищена миска, закопан лоток -
жизнь кота удалась, все ОК.
Ночью приходит кошка, ложится на душу и тоже скребет -
теплый, тяжелый комочек тревог и забот.
Отдала бы ее хоть сейчас, да никто не возьмет:
жизнь с этой кошкой не мед.
Кот и кошка мурлычут, дом часа полтора как затих.
Я лежу в темноте и слушаю всех троих.
* * *
Я на левом запястье ношу не часы, а чётки,
в знак того, что молитве годится любое время.
Как и множество тех, кто мое составляет племя,
я на левом запястье ношу не часы, а чётки.
Как и множеству взявших нетрудное наше бремя,
мне в любое мгновенье внимает Благой и Кроткий:
я на левом запястье ношу не часы, а чётки —
потому что молитве годится любое время.
<Стихи для Полковника по случаю дня рождения>
Созерцающий Бога — уже богослов.
Чистому сердцу открывается Бог ослов
и козлов, поросят, ягнят и людей.
Дан тебе мир — заботься о нем и владей,
наблюдая из года в год, как растёт трава,
как мужают младенцы, как в печке горят дрова,
как раскинулось — без начала и без конца —
звездное небо, икона Бога Отца.
* * *
Субботнее утро.
В солнечном свете греются
тюль,
"щучий хвост",
босые ступни,
пустая кошачья миска,
магнитики с надписями Kemer и Thailand.
Сковордка чадит — опять подгорели сырники,
в мультиварке булькает
пшенка на молоке.
Престарелым Карлсоном
ползает по газону дворник с мотокосой.
По неприбранной комнате
носится призрак мальчика,
и призрак девочки
возится с бантиком в волосах.
|
| | |
| Статья написана 20 декабря 2015 г. 11:18 |
В Новосибе после долгого "около нуля" начало холодать, сижу дома у батареи, и настроение самое что ни на есть подходящее, чтобы сделать то, чего я уже четыре месяца не делала. Выложить стихи в колонку. Так, на чем мы там остановились?
* * * От рождения к смерти протянуто «я» –
то усталый, то взвинченный нерв бытия.
Если где-нибудь рядом натянут второй –
друг на друге фальшиво играем порой.
Но бывает, что двое звучат в резонанс,
и тогда «я» и «он» превращаются в «нас».
Этих дивных моментов не бойся – лови
вдохновенно-прекрасные песни любви.
* * * Чтоб в грезах не увязнуть,
у яви на краю
забвению, как казни,
сны сразу предаю.
И то мне душу греет,
что спрятан много лет
не Дориана Грея —
мой собственный портрет.
Ибо иго Мое благо… 1. Здесь живёт неопознанный кто-то
среди саш, катерин и полин.
Сквозь обшивку его звездолета
третий год прорастает полынь.
По субботам здесь едут на дачу,
топят баню и жарят шашлык.
Здесь под праздник, бывает, поплачет
миром в старенькой церковке лик.
В общем, нет здесь ни злобы, ни мести,
хоть не всякий внимателен взгляд.
Здесь за ужином смотрят все вместе
сериалы и "Пусть говорят".
Эта жизнь оплетает узлами,
эта жизнь прилипает, как мед.
Здесь никто ничего не узнает,
а узнав — ничего не поймёт.
2.
Тихий дворик трехэтажки. Стены в серой штукатурке.
Ни одной решетки в окнах. Фонари исправно светят.
Тополиный пух, пакеты, листья, фантики, окурки
с тротуара прямо к урне аккуратно гонит ветер.
Неземным дыша покоем, жизнь течет старинной сказкой:
пиво пьют с зятьями тещи и с невестками золовки,
а в квартире номер сорок, дожидаясь рук хозяйских,
спят скафандр на антресолях и пустой баллон в кладовке.
Рядом лес, и часто веет земляничным ароматом.
Сиротливо брошен мячик у ограды спортплощадки.
Друг за другом по газону резво носятся котята,
и в кустах за гаражами малышня играет в прятки.
По соседкам, как настанет полдень — местная сиеста,
баба Люба посудачить ходит без валокордина...
По неведомой причине у четвертого подъезда
в сентябре цветут пионы и в июне — георгины.
3. Пять лет прошло — прижился, даже счастлив.
Квартира — двушка, рядышком обитель.
К помазанию ходишь и к причастью,
а батюшка смеется — мол, хранитель
и даже не выдумывай, что падший.
А рудименты крыльев — не уродство,
и, в общем, безобидное юродство —
запутавшись в отличьях малых родин
от родинок, при всем честном народе
цветочный куст, давным-давно увядший,
мгновенно от смущенья оживлять.
К тебе привыкли взрослые и дети,
и любят бабушки. Встаешь обычно рано
и ходишь на рассвете погулять.
Тебя интересует все на свете,
за вычетом нотаций и сентенций,
особенно же — местная еда...
И вот уже почти не ноет сердце,
когда чуть-чуть левей Альдебарана
виднеется знакомая звезда.
* * * Верные признаки осени налицо:
небо спустилось ниже и налилось свинцом.
Каждое утро смотришь прогноз и ждешь,
когда поливать эти улицы примется дождь
и залпом контрольным пройдется по городу град.
И всякий, кто спрячется в офисе, — ренегат:
там лампы дневного света, кондишены, жалюзи –
а город снаружи утопает в своей грязи.
Вечные призраки осени – холод, сумерки, грусть –
ломятся в душу, мародерствуют в ней, и пусть.
Если озябнешь, пальцы дыханием грей –
город поддержит теплом своих батарей.
Чай принеси и печенье, включи торшер,
мысли о том, как все плохо, гони взашей,
помни – здесь много таких, как ты. Соберись, не ной:
скоро зима, надо выжить любой ценой.
* * * Часик-другой по улочкам тихим бродить.
Свитую в гордиев узел распутывать нить
воспоминаний и дум. Полной грудью дышать.
Слушать, как под ногами сухие листья шуршат.
Спам из почтового ящика трубкой скатав,
молча кивнув соседке, нырять в тепло
сонной квартиры. Мазать зеленкой кота
(с кем-то подрался гулена, ему не впервой).
Слушать, как дождь начинает стучать в стекло.
Всем существом своим чувствовать,
что живой.
* * * Как положено всякой женщине, я слежу за собой.
Я знаю наперечет волоски над верхней губой
и в низу живота. Я зануднее, чем Типикон –
я слежу за собой даже в стеклах поверх икон,
и каждый мой шаг дотошно фиксирует объектив.
Я почти как Филип Марло, я свой собственный детектив.
От меня отшатнулся бы в ужасе распоследний из пуритан,
посвяти я его хоть в часть своих маленьких тайн:
как легко нарушаю заповеди – от «не убий»
до «не возжелай», что совсем не умею любить,
и в последнюю, от самой себя скрываемую пока:
я не Герда, как думают обо мне.
Я – Кай.
* * * Та, что живет в твоей голове, – не я,
хотя у нее то же имя и тот же ник,
те же кудряшки, ямочки как у меня –
правдоподобный до мелочей двойник.
Ты с ней обсуждаешь свои и мои дела.
Я даже ревную – ты не со мной, а с ней
так откровенен – ну прямо в чем мать родила,
что мне настоящей пришлось бы молча краснеть.
Я все осознала и скромно стою у черты.
Одна только мысль меня осеняет вдруг:
что если тот, кто в моей голове, – не ты,
а точно такой же воображаемый друг?
* * * Бывают дни – под ярким светом,
как под рентгеном, всякий грех:
твоя душа стоит раздета,
страдая на виду у всех.
Ты умоляешь о пощаде,
о наготе своей скорбя –
но тяжесть камня в каждом взгляде,
небрежно брошенном в тебя.
И вот на плоскость монитора
ложится за строкой строка –
выводит буквы приговора
непогрешимая рука…
Но вечер, добрый самарянин,
тьмой укрывает, как плащом,
и ты под ним – избит, изранен,
измерен, взвешен и – прощен.
* * * Здесь было всё – пиры, балы и битвы,
и под окошком башни рос лимонник.
Ах, что за серенады и молитвы
умолкли на страницах старых хроник…
Для времени все – лакомство, всё – пища,
не удивляюсь я метаморфозам:
нас обглодало так, что ходит нищим
тот, кто считал себя богаче Крёза.
От прошлого ни весточки, ни вехи,
ни знака, ни привета, ни итога –
одно мое испуганное эхо
в твоих необитаемых чертогах.
* * * Ты меня пригибаешь к земле,
ты сжимаешь меня в руках.
Бесполезно пытаться смелей
быть с тобой, потаенный мой страх.
Рассыпаюсь, в объятьях сомлев:
я – прах.
Но с коварством восточной травы
я тебя прорастаю насквозь.
Весь, от пяток и до головы,
ты надет на живую ось.
Ну, попробуй – себя оторви
и брось.
Я бессильна прогнать тебя – «сгинь»,
ты бессилен одернуть – «не рань».
Наверху ледяная синь,
частоколом внизу бурьян.
Век за веком в нас борются Инь
и Ян.
* * * Тридцать четвертый – как танки на Курской дуге. Откладывать некуда – это твой маннергейм и твой рубикон, последняя ставка, брошенная на кон. И вроде бы месяц – совсем пустяк, но часики возраст считают – тик-так, тик-так.
Сверстницы треплются про роды и молоко. Осторожно расспрашиваешь, не делал ли кто ЭКО – и сколько отдали, и результат какой. А через полгода – прогулки, прививки, прикорм. Слушаешь молча, в горле невольный ком. Думаешь – или уж сразу в детдом?..
Жизнь нелегка за пределами твоего мирка. Каждый двадцатый не доживает до сорока. Каждый третий – сердечник, у каждого пятого – рак. И кто переходит на красный, тот сам дурак. Сам себе враг, если зависит от дури или вина. Печально, если бросает муж или жена неверна.
Где-то падают самолеты, где-то идет война.
Где-то голод, бездомность, безработица, нищета. А кому-то и вовсе поперек горла – тщета всего сущего, и если встаешь по утрам – считай, что везунчик, пусть даже раздет и разут.
Где-то вранье и подлость, где-то неправедный суд. Цены растут на все, кроме нефти – ждем дефицитный бюджет… Правда, маткапитал, говорят, продляют на пару лет, и – счастье какое – в садах не хватает мест.
В мусор летит очередной бессмысленный тест: смиряйся, бездетность – не самый тяжелый крест.
* * * Смотрю на тебя, и вроде все чисто — но,
как оказалось, в тебе есть двойное дно.
Споткнулась и падаю, крышка захлопнулась — щелк! —
тесно, темно, тревога, паника, шок.
Иглы сарказма хищно впиваются в бок,
горло сжимает твоих недомолвок клубок.
Ослаби, остави, прости, пожалей, не мучь -
раз уж так вышло, и если уж выброшен ключ.
|
| | |
| Статья написана 21 августа 2015 г. 11:34 |
Еще порция текстов. Если считать с "Заката Европы", сегодня в четвертом часу ночи сочинился тридцатый, юбилейный. Тридцатый, Карл!  Каждый раз я думаю — ну все, это последнее, больше не будет, так вообще не бывает. Но приступ графомании пока не отпускает.
Спасибо вам, что читаете, вдохновляете, даете советы и вылавливаете блох. 
Экспекто Патронум Ловлю тебя на чувство долга,
как будто рыбу на блесну:
не покидай меня надолго —
без сказки на ночь не усну.
Возьми на кухне полотенце,
скорее выгони в окно
табунчик мрачных экзистенций
и пустоглазое «Оно».
Лишь ты один поможешь горю
и утешенье в скорби дашь,
не уходи же! — да, не спорю,
что это, в сущности, шантаж.
Чтоб не слегла я, занедужив,
и в ванне не пошла ко дну,
чтоб не стряслось чего похуже —
не оставляй меня одну.
* * * Мечусь и мучусь, ожидая знака, —
я в гневе пострашнее, чем Атилла.
Да только из созвездья Пастернака
все не уходит глупое светило.
И на здоровье! — я порой капризна
ничуть не меньше, чем любая дама.
Прощай, моя суровая отчизна!
Плыву к тебе, созвездье Мандельштама!
* * * Мой ежедневник оборвался на девятнадцатом июля,
и потому слегка смущаюсь, как седину встречая вдруг
на вечно юном настоящем приметы времени: мамуля
мне с дачи тащит помидоры, капусту, яблоки и лук.
И ветер треплет крылья тюля,
и надо гладить стрелки брюк.
Уютно дома, и все чаще на улице свежо и сыро,
под кленами трава и листья перегнивают на компост.
Кидаю ночью в морозилку остатки мяса, масла, сыра —
и не заметила, ворона, как начался Успенский пост.
Вопрос о том, откуда дыры
в девичьей памяти, не прост.
Наверное, все дело в счастье, которое во мне гнездится,
и не расспросишь ведь, откуда оно пришло, когда уйдет.
Застенчиво краснеют даты на девственно пустых страницах:
ну не писать же, в самом деле, как в тапочки нагадил кот...
А между тем блаженство длится,
минуты складывая в год.
* * * Внимательно рассматриваю фото.
Ну что сказать? Непыльная работа —
широкий стол, компьютер, кресло, «Паркер».
Но этот ракурс в четверть оборота —
в нем чудится мальчишеское что-то:
пустынный берег моря, крики чайки,
сеанс в кино, индейцы в старом парке...
Мы понимаем рано или поздно,
что молодость убийственно серьезна:
карьерный рост с отдельным кабинетом,
и наконец-то отпуск будет летом,
опять болеют дети, дача, тёща...
Но стоит разобраться с этой прозой,
как жизнь течет приятнее и проще.
Мне кажется, твоя пора приходит,
одевшись не по моде — по погоде,
гулять по тихим улочкам часами,
кормить с руки нахальных рыжих белок
и с озорством пыхтелок и сопелок
читать «Под голубыми небесами...»
и даже «Муха села на варенье...»
Да, в сущности, вся жизнь – такая малость.
Но и она зачем-то нам досталась…
Прошу тебя, чудесные мгновенья
не упускай и так себя наполни,
чтоб не сумела впредь я разобраться,
где радостью глаза твои искрятся,
где плещутся о мол морские волны.
* * * Выхожу в интернеты, как будто на сцену к рампе —
в каждой женщине, милый, есть что-то от Джулии Ламберт
(и во многих мужчинах внутренний Гумберт Гумберт
то ли спит, то ли прячется, но однозначно — не умер).
Даже так скажу: мир — набор симметричных проекций:
на любого Нестория отыщется свой Боэций,
по медали — Сале с Пеллетье, Литвиненко — полоний,
и любой Клеопатре — собственный Марк Антоний.
Есть места и для звезд, и есть для работников сцены —
и такая конструкция мира, пожалуй, бесценна:
только полной бездарности жизнь не покажется раем...
Bon courage, мой ягненочек, занавес поднят — играем!
* * * ни нострадамуса, ни ванги
я не беру с собой в дорогу:
ведет меня безмолвный ангел —
и слава богу.
бреду за ангелом, считая
шаги по крошеву ступеней.
пугая, дышит в спину стая
моих сомнений.
куда идем — вовнутрь, вовне?
поднимемся — что будет дальше?
где слово истины во мне,
где нотка фальши?
крылами крепкими, как щит,
меня мой ангел обнимает —
и стая злится и ворчит,
но отступает,
и страх уже не тот, что прежде, —
обыкновенная химера...
одно крыло за мной — надежда,
другое — вера.
* * * Мир музыкален. Всякий день звучат
мальчишеские вопли,
визг девчат,
покрышек скрежет,
тихий скрип дивана,
шипение повернутого крана,
шум ветра в листьях,
щебетанье птиц,
биенье сердца,
треск клавиатуры,
мурчанье кошки —
в этой партитуре,
как ни трудись, не сосчитать страниц...
Лишь иногда в симфонии слышна
особенная нота — тишина,
которой неприметно вечность дышит.
И нет для этой ноты ни ключа,
ни стана нотного,
поэтому она
бесследно исчезает, отзвучав,
но кто имеет душу —
да услышит.
* * * По зеленым улицам
ходят, обнимаются,
старших не стесняются
девочки и мальчики.
Бережно сутулятся
плечики у мальчика,
и дрожат от нежности
девочкины пальчики.
Мы с тобою умницы —
по широким улицам
ходим мимо лавочек
и влюбленных парочек.
В полной безмятежности
парочки целуются —
что-то с ними сбудется,
что же с нами станется.
|
| | |
| Статья написана 13 августа 2015 г. 08:25 |
Не, нуачо — не только же Фантому про котиков можно... 
А если серьезно, мне все пишется и пишется, и уже даже немножко страшно, честно сказать. Прямо мистика какая-то.
* * * Ленивый день — дремотный и тягучий:
плюс восемнадцать, ветер, серость, тучи,
мохнатый плед, подушка, телефон.
Никто не пишет, игры надоели,
и кот хвостом поводит еле-еле,
досматривая свой кошачий сон.
Спешу к окну в порыве шаловливом
поймать немного света объективом,
пока не разразилась там гроза.
Мы с фотошопом все немного эльфы:
сияют с обработанного селфи
огромные зелёные глаза.
* * * Три пополудни. Летний день дробится
на сотни мимолетных фотоснимков.
Ложатся краски, звуки, вещи, лица
все больше в память, но порой — на "симку".
В колючую траву ложится тело
на старом городском футбольном поле.
Стучится сердце в ребра то и дело,
как будто срочно просится на волю.
Невдалеке "ниссаны" и "пассаты"
вовсю утюжат шинами дорогу,
и щурится усатый-полосатый
на камеру застенчиво и строго.
* * * Жизнь стала странно полосата,
не жизнь — уимблдонский матч:
слова кидаю адресату,
как будто подрезаю мяч.
То неудачи, то удачи —
форхенд, свеча, обратный кросс,
и снова в качестве подачи
летит двусмысленный вопрос.
Мы все немножко Маргариты,
как не причешемся с утра.
В углу надёжно позабыты
"Доместос", швабра и метла.
Но манит близостью победа —
за мной остались гейм и сет...
На кухне, плотно пообедав,
кот лижет лапу на десерт.
* * * Кто там бродит полосатый — вот загадка и вопрос.
Может, с корабля на берег отпуск получил матрос?
Или это на прогулку по проспекту — вот те раз! —
вышел к вечеру двуспальный поролоновый матрас?
Зебра в шляпе? Тигр в галошах? Что бессмысленно гадать —
дань почтения науке надо опытом отдать.
Результат эксперимента мы заносим в эпикриз:
этот странный полосатый отозвался на "Кис-кис".
* * * Нас кто-то бросил в тихие кварталы,
в проезды, переулки и дворы.
Подъезды — неисправные порталы
в иные и прекрасные миры.
Ни бабушек, ни кошек из подвала,
ни детворы...
Здесь все туманно, сыро, смутно, зыбко,
треск под ногой — как щелканье хлыстом.
Здесь страхи сразу множатся на сто,
и шаг любой — без права на ошибку.
Лишь за спиной чеширскою улыбкой
висит "Постой!"
Так, словно в заколдованном лесу,
мы год за годом бродим без охраны.
Скользят слова, как шкурка от банана,
и щиплет подозрительно в носу.
И Герцогиня сыплет соль на раны,
а перец — в суп.
* * * Который день я убиваю время,
членя часы на ровные стишки.
Друзей моих прожорливое племя,
урча, жует их, словно пирожки.
Черновики летят за пачкой пачка,
и за спиною шепчутся: "Маньячка".
Но тронет мысль порой кошачьей лапкой:
что кто-нибудь мою откроет папку,
и времени серийного убийцу
немедленно потребуют на суд,
и в зал уполномоченные лица
улики с мрачной помпою внесут —
ошметки дней и мёртвые синтагмы,
завернутые в чёрные мешки...
И мерзкий липкий страх под диафрагмой
впивается в желудок и кишки.
* * * Глаза безжизненны и тусклы,
под кожей постоянный зуд —
неутомимые вуглускры
и день, и ночь меня грызут.
Один, особенно противный,
с талантом нового Басё
меня, как муху в паутине,
всегда под ложечкой сосёт.
Опять лечу, разинув ротик,
я за рецептами к врачу
и как заслуженный невротик
вуглускра всем подряд лечу.
Пилить, однако, глупо гири
и воду без толку толочь —
боюсь, что даже харакири
мне не сумело бы помочь.
* * * Крутить штурвалы бесполезно:
в чудесном сне ли, наяву
плывет кораблик мой над бездной,
и я плыву.
Мерцает Вероникин Волос
вверху, в водовороте звёзд.
Внизу кусает Уроборос
себя за хвост.
И ненавистные вопросы,
над сонной пустотой кружа,
как стая хищных альбатросов,
нас сторожат.
Ответ на них прощальным криком
не обернется ли — как знать?..
Да нет, пожалуй, Вероника -
хороший знак.
|
| | |
| Статья написана 5 августа 2015 г. 17:03 |
Метареализм мощно меня вдохновил — стихи все чешутся и чешутся пишутся и пишутся. СТИХИЙНОЕ вы уже видели — теперь хочу показать остальное.
В каком порядке сочинялось, в таком и выкладываю. "Сизиф" — это была первая версия стиха на финал дуэли. Не доделала (мне изначально виделись там четыре строфы), бросила, потом опять вернулась. Откуда в стихах коньяк всплыл, не знаю — не иначе как от непривычных умственных усилий.  "Из-под задернутой шторы..." — вариация классической темы "Я пришел к тебе с приветом рассказать, что солнце встало..." Намучалась со временами глаголов в нем. 
Что мне нравится — это явно цикл (за исключением адамовой печенки, наверное), не хватает буквально одного текста, который еще не вызрел из черновиков. Четко видны мотивы разрушения-созидания, старости-юности, обреченности, крушения, бури и катастрофы, проступания сквозь, то и дело мелькает город со всей своей мертвой кирпичной плотью и как оппозиция ему — движение, бег, стихия. Очень сильное ощущение реальности, плотности, вещности мира — что мне в метареализме оказалось близко.
Филологам должно быть интересно, а как нормальным читателям — даже и не знаю. Если бы я сама была нормальным читателем — давно бы себя прибила сковородкой. Но, в любом случае, это мои лучшие тексты, и ими я обязана кружку, сложившемуся вокруг конкурсов. Круг людей, близких по духу, — это просто бесценно. Спасибо вам. Кстати, думаю, что мы вполне уже себе литературный клуб — какое название выберем, а? 
А стихи покритикуйте, пожалуйста, поищите блошек, пока не остыло и еще можно править.
Сизиф Глядя на небо сквозь дыры колодцев-дворов
(сколько в них кануло – вера, надежда, память),
только и знаешь – имя твое не Петр,
и вряд ли возможно что-нибудь тут исправить.
Бьется в глухие скрижали кирпичных стен
стон водосточной трубы протяженно-певучий.
Жаждется подвига – что мне он, ваш Синай? –
дайте мне цели повыше и горы покруче…
Высохло горло, и пот превратился в песок:
хрупки мечты, а реальность упруго-упряма.
Как ты не пыжься – имя тебе Сизиф.
Иерихон обречен. Любая гора – это яма.
* * * Вкус полуночных слов
то гранитен, то клинописен.
Окровавленных писем,
напитка богов,
сколько пили – и выпьем еще
под созвездьем Агдама.
Кто-то вставил нас в раму
под наличный и трезвый расчет.
Не жалей мне ни грамма,
потерпи, не грусти ни о чем:
ты же знаешь – любовь
создана из печенки Адама.
Закат Европы Притихли птицы – может быть, гроза
начнется к ночи. Как похож закат
на пламя погребального костра…
В вечерних новостях справляют тризну –
манерно, зло. Смешные старички –
ван Эйк и Рембрандт, Брейгель и Веласкес –
кряхтя, из рам своих сооружают
уж если не ковчег – хотя бы лодку…
Звенит комар настырно, а над ним
занесена карающая длань.
Сгустились тучи. Скоро грянет буря.
* * * Время под городом
сковано холодом –
городу сотни лет.
Ночью над крышами
тайно, неслышимо
дождик прошел – и нет.
Только и стелется
утренним зеркальцем
влажно-отважный след:
медленно кружится
в маленькой лужице –
дольний ли, горний? – свет.
* * * Беззаботному этому лету ни меры, ни срока:
разбегаются дни и недели под килем волнами.
Не найти ни пути, ни причин, ни следа, ни истока
холодящего тело и душу слепого потока –
но зато мой кораблик как будто подхвачен цунами,
и паденья на берег уже не отменит никто.
Мой летучий кораблик все выше, и выше, и выше –
скоро будут разбиты надежды и сорваны крыши…
Я не жалуюсь вовсе, нет-нет, непонятно мне только:
сладкий миг упоенья над бездной – зачем и за что?
Пасьянс На карточном столе за разом раз
раскладываю простенький пасьянс.
В раскладе Полководец и Артист
о чем-то страстно спорят – не исправишь
и не разнимешь их. А с ними рядом –
Шопеном ли, Роденом – Шахматист
застыл над полем черно-белых клавиш.
Но в скопище достоинств и мастей
мне неизменно всех других милей
седой Алхимик с вечно юным взглядом:
в реторте под умелыми руками
слились неразличимо явь и сон,
и кажется – сквозь глянцевый картон
уже мерцает философский камень.
* * * Из-под задернутой шторы
вместе с лучами солнца
дымчато-серое утро
в спальню твою крадется.
Гадит нахально в тапки,
акты, счета, договоры,
мягкой капризной лапкой
тащит под стол «Камасутру».
Спящему что-то на ушко
тихо мурлыкнув с участьем,
тут же гнездится в подушках
сонным субботним счастьем.
* * * Истек июль. Хранят покуда вещи
привычную палитру и текстуру.
Но сквозь кирпич, цемент и арматуру
упорно проступает первозданность
едва заметной паутиной трещин,
и первой, деликатной желтизной
нам скоро улыбнется мир иной…
Кроссовки терпеливо топчут данность
отчаянно живого бытия –
как воздух свеж, как тонок запах сосен…
Мой чемодан, сова, метла и я
в рывке от турника до турникета
за три прыжка пересекаем лето,
бесцеремонно вламываясь в осень.
* * * Алеф – асфальт. Бетон, конечно, бет.
Ветвятся улицы бесчисленностью дельт,
не отступив от плана ни на йоту…
Но, видно, рано бросили работу –
то тут, то там зияют ямы-ню.
Создателя за это не виню,
наоборот – едва споткнувшись в беге,
лечу к земле с объятьями омеги.
|
|
|
облако тэгов
